и обессиленно падает, распугав летучих мышей, – те срываются с мест и заполошно мечутся под потолком.

«Тихо, тихо, – словно ребёнка, успокаивает её Соня. – Спи, хорошая… Спи… Ложись…»

Монах, отбросив флоггер, шумно валится в кресло, подмяв под себя платье, лежавшее на подлокотнике.

Соня рукой зажимает рот, – мерзостный монстр внутри живота вплетается в петли кишечника гибкими щупальцами, – и сквозь слащавые слюни невнятно бормочет:

– Тошнит меня. Помогите одеться.

Монах протягивает платье, и Соня ныряет в него головой и руками, одновременно теряя сознание.

Она приходит в себя на кухне, уже без повязки; у рта – стакан, душно пахнущий корвалолом. Пьёт. Затем поднимается, ударяется в стену плечом, и Монах вскакивает с табуретки:

– Помочь?

– Нет, – Соня резко отпрянывает.

Почти без проблем она доходит до туалета, запирается там и сидит, уставившись в одну точку. Глория тут как тут, трётся боками о голые ноги.

Когда Соня выходит, Монах заключает её в объятия. От него пахнет церковным елеем, а выдыхаемый воздух – гнилой капустой и силосом. Щека – в рытвинах от заживших угрей.

– Пустите, – насилу вывернувшись, отстраняется Соня.

Он настойчиво жмётся к ней, припирает к стенке.

– Ща! – хихикает Глор. – Минутчку!

Широко, словно кобра, она открывает рот и впивается на всю глубину клыков в лодыжку Монаха.

– Ай! – дёргается он, схватившись за ногу: – Мышцу… свело…

– Благодари ещё, что не яйцы! – хмыкает Глор зловеще.

С трудом подавив улыбку, Соня одевается, пакует флоггер, влезает в сапоги и забрасывает на плечо рюкзак:

– Я пойду. До встречи через неделю.

Монах делает шаг, тянет руки, но она отклоняется так резко, что объятий не происходит. В её взгляде царит безумие, зрачки сужаются до иголок. Страшно улыбнувшись, она выходит за дверь, пропустив впереди себя Глор. Монах непонимающе смотрит вслед.

В кабине лифта Соня и Глор переглядываются и, не сговариваясь, заходятся в дружном хохоте:

– Ну ты подумай, а! Кусила его за ногу! А-ха-ха!

– А сама-то! Чуть Виду не подключила!

Так и едут до первого этажа, – только и слышно, как из шахты звучит заразительный, слегка истеричный и… одинокий смех.

Дома Соня выбирается из платья, сразу же сунув его в корзину для стирки, и, нарочито пройдя по середине ковра, плашмя падает на кровать.

С утра поднимается температура. От волос пахнет пачули и церковным елеем, и Соня доползает до душа, где смывает с себя интенсивный, хоть и приятный запах. Тело, несмотря на вчерашнее, выглядит хорошо – ни следов, ни синяков. Успокоившись, она забирается под одеяло, собираясь ещё поспать, но тут звонит телефон. Ириска.

– Алё, – голос подруги звучит с нескрываемым интересом.

– Привет, – отвечает Соня, еле ворочая языком.

– Ну? Как прошло? Секс был? – с ходу форсирует та.

– О, боже. Ну, конечно! Что тебя ещё может интересовать? – усмехается Соня. – Нет, не было. А что?

– Да так.

– Знобит только, – больным голосом делится она.

– Температура – это нормально, завтра-послезавтра пройдёт, – слышится в телефоне. – Иммунитет активизировался и мочит то, что раньше не замечал. Такое часто бывает от порки. А вообще-то знай – после всякого «хорошо» потом в той же степени будет и плохо. За всё надо платить!

– Всё-то ты знаешь… И чего с этим делать?

– Ничего. Укройся теплее и пей побольше воды.

– «Пей побольше воды», угу. Это я от тебя уже слышала, – хмыкает Соня.

– Сонь, мне надо сказать, – встревоженно говорит подруга, – что если что-то пойдёт не так… Лучше сразу остановиться. До необратимых травм. Ты бы к нему не ездила больше. Девчонки говорили про этого перца, что…

– Да ладно, – отмахивается Соня, – о чём ты? Это ж не розги. Извини, я тут жду одного звонка…

– Ну, смотри. Я тебя предупредила, короч, – обиженно фыркает Ириска и отключается.

Соня кладёт телефон под подушку и натыкается там на чокер.

Она вытаскивает его, трогает пальцами мягкую кожу и надевает, поправляя колечком вперёд, – полоска чёрной змеёй привычно обвивает тонкую шею.

Глава 29

Кроме боли, нет никакого иного опыта, ею задано все, она требует подчиниться (Вера Полозкова, «Птица»).

«…Бог любит себя или нет? У Него нет ни эмоций, ни чувств. Что, если Он создал нас, чтобы познать человеческую любовь и испытать на себе это чувство?

…Я увидела, как обесточена. Я оказалась в бескрайней, буро-зелёной пустыне, высохшей и безликой. Плотная песчаная корка чернела глубокими трещинами. Гравитация ослабла, и я лёгкой пушинкой оторвалась от земли, точно воздушный шарик. Опора ушла из-под ног, и всё, чем я смогла зацепиться – это вдох и выдох, один к двум.

…Мир рухнул, осыпался миллиардом осколков, похоронив меня под собой. Но я зачем-то осталась жить, – жить, продолжая испытывать боль, раздирающую сердце на тонкие, кровоточащие лоскуточки.

…Сегодня я сама позвонила ему. Телефону пиздец. И колготкам тоже. И этот Пётр, как-там-его… Адамыч? Аполлоныч? Откуда он знает про Глорию???»

…Проходит неделя, и Соня вновь собирается ехать к Монаху.

Она идёт к остановке и метров за сто замечает серый от придорожной грязи микроавтобус. Прибавляет ходу. Бежать не может, потому что на каблуках, – только презабавнейше семенит.

– Стой, подожди! – шипит невесть откуда взявшаяся Глор.

– Подождать? Ты что, не видишь? Он же сейчас уйдёт!

– Вижу, вижу, – и Глория кидается ей под ноги.

Соня, охнув, запинается и неуклюже прокатывается по острому насту коленками, – колготки рвутся в хлам.

– Ты! Кошка! – кричит она в ярости, но кошкодевы и след простыл. – Вот же зараза, а!

На её глазах маршрутка уезжает.

Соня дохрамывает до остановки, швыряет на скамейку рюкзак, падает рядом. И замечает сидящего на краю местного, проссанного до носков бомжа – счастливого и белозубого, – комплект зубов, впрочем, во рту неполный. Его голову венчает шапка-ушанка с оттопыренным в сторону ухом и размочаленным шнурком, который неприкаянно болтается в воздухе. Бомжик блаженно лыбится и, чутко прислушиваясь к звукам, слепо смотрит перед собой. Глаза мутны и белесы.

– Эх, – Соня потирает разбитую, саднящую коленку через дыру, от которой по капрону уже побежали стрелки. – Не успела.

– Сейчас новый придёт! – жизнерадостно отвечает бомжик, и на фоне подкопчённого от грязи лица его зубы сияют отполированными жемчужинами. Помолчав, он самоуверенно заявляет: – А я тебя вспомнил! Мы вместе в ментовке сидели! Тебя за раздевание загребли! Ох, ментяры ругались! Вот, мол, ящерица, чуть машину не разнесла, кровищей всё залила, отмывать теперь! Ну, даёшь, подруга, – и он залихватски ржёт, хлопая себя по бедру. – Слушай, а почему «ящерица»?

– Вы обознались, должно быть, – сурово замечает Соня, скорчив гримасу. – Какая ментовка? Вы вообще нормальный?

Бомж придвигается к ней:

– Слава богу нет! Я и слепой до кучи! Но у меня на голос память хорошая, – и он так открыто лыбится, что делается не по себе. – Говорю же: нас с Михой у церкви загребли, на разбор. А тебя следом, в наручниках, голую. Дождь тогда лил, как из ведра! Я всё помню! Ты ещё Глорию какую-то всё звала. Да не шарахайся ты! – он тянет руку. – Меня Пётр Адамыч зовут, есличо.

– Откуда Вы… знаете… – Соня вздрагивает и медленно поднимается со скамейки.

Он прерывает её напористым:

– Дай полтос, а, подруга! Выручи! В долг дай…

Соня пятится за остановку, бросая на бомжика короткие изучающие взгляды. Он охает и больше не пристаёт – сидит и кряхтит себе, будто даже чуток задремав. Соня пристально вглядывается в него. Этот слепой мужик, бубнящий какой-то бред, олицетворяет собой свободу. Счастливый сукин сын – он сияет, как куча бриллиантов! В чём секрет?

– Хр-р-р… – раздаётся смачное храпение с его стороны. Из носа свисает, подрагивая, сопля.

«И тут до меня дошло. Он просто не врёт ни себе, ни миру. Просто. Сидит. На скамейке. И счастлив. И уснул-то всего за секунду, гад! Он потряс меня до глубины души! Та жирная тварь в моём животе – это Ложь! Я беременна ложью и лицемерием!»

– Я же… честная, – шёпотом рассуждает Соня.

– И всё же ты врёшь, – вклинивается дотошный голос Глор.

В голове сверкает правдивая мысль – холодная